Во многих семьях соблюдали традицию, отмечали еврейские праздники: Пейсах (Песах), Ёмкипер (Йом Кипур), Сукес (Суккот), Рошошон (Рош-а-Шана). В Ёмкипер мама ставила детей в угол комнаты и читала молитву, потом крутила над головой петуха и давала мне отнести его к резнику. Мама, зажигая свечи в этот день, закрывала лицо руками и плакала. В раннем детстве я не понимал значение происходящего и спрашивал маму, кто ее обидел...
    На Пейсах с чердака снимали специальную посуду. Мацу пекли у соседки Лурье. Евреи устанавливали очередь и приходили выпекать со своей мукой. Женщины раскатывали мучные лепешки, а дети прокатывали по ним специальными зубчатыми колесиками. Потом на длинных деревянных лопатах тонкие листы ненадолго отправляли в русскую печь.
    Хоронили в Хойниках тоже в соответствии с традицией. Покойника, завернутого в саван, члены общины несли на кладбище на носилках. Над могилой вместо памятной доски принято было ставить символический домик, на котором делалась соответствующая надпись, посвященная усопшему.
     Дедушка Нохим был очень религиозным и подолгу просиживал за чтением святых книг, накладывал тфилин и молился. Большие усы и борода его пожелтели от привычки нюхать табак.
     Самым красивым зданием в Хойниках считалась синагога. Это был высокий деревянный дом с большими узкими окнами, закругленными кверху. До самого закрытия синагоги дедушка был в числе ее ревностных посетителей.
     В Хойниках работали четыре национальные школы – две белорусские, польская и еврейская. Большинство еврейских детей посещали школу на идиш, директором которой был Фридман-старший. Он прихрамывал на одну ногу и поэтому не расставался с палочкой. На его лице трудно было застать улыбку, но это не говорило о черствости души. Наоборот, он болел за дело, был добрым человеком и прекрасным организатором. Его сын Иосиф по кличке Агун (петух – идиш) преподавал в школе еврейский язык и литературу. Когда я попытался выяснить происхождение столь неприличной клички, старшая сестра Маня отрезала: “Подрастешь – узнаешь”. Оказалось, что в его жизни был эпизод, который чуть не закончился трагедией. Иосиф из-за неразделенной любви пытался покончить с собой – полоснул по горлу бритвой. К счастью, все обошлось, но глубокий шрам остался.
      Учителем математики в еврейской школе был Брауде, географию преподавал Бабушкин, в 1937 году его назначили директором школы. Другим учителем географии был Исаак Шац. В начальных классах уроки вели Роза Добкина, Татьяна Ражавская, Фаина Слепчина. В 1937 году в еврейскую школу поступил на работу учитель математики Владимир Гольцман, и культурная жизнь местечка закипела. Несмотря на свою полноту и лысину, это был очень энергичный и жизнерадостный человек. Его усилиями в Хойниках появился самодеятельный театр, ставивший спектакли на русском и идиш по произведениям еврейских писателей. Он удивительно сочетал в себе сильного учителя-предметника и педагога, умевшего завладеть вниманием учеников. Гольцман организовывал конкурсы на лучшую публикацию в “Пионерской правде”, устраивал викторины, советовал, как лучше работать с литературой.
     Обстановка в школе была доброжелательной, учителей уважали. Даже во время каникул учащиеся предпочитали приходить в школу, хотя занятий не было – работали кружки художественной самодеятельности, играли в шашки, шахматы и домино. Ставили сценки на идиш, соло прекрасно исполняла Соня Слепчина.
[Матвей Милявский. День Победы в Иерусалиме, 9 мая 2000 г.] В 1938 году еврейскую школу закрыли вслед за польской, а учащихся перевели в новую открывшуюся в Малом парке русскую школу. На будущий год нас снова перевели, на этот раз в белорусскую школу № 2.
     15 июня 1941 года школьники из Хойников выехали на сборы в Мозырь – центр Полесской области. Они тренировались на базе военной части. В воскресенье 22 июня мы возвращались после занятий в гостиницу и обратили внимание на необычное возбуждение, царившее в городе. На центральной площади Ленина было большое скопление людей, которые через репродукторы внимательно слушали выступление В. М. Молотова. В обкоме комсомола сообщили, что соревнования откладываются и все должны вернуться по домам. На вокзале нас ждало разочарование – поезд Мозырь – Гомель через станцию Василевичи, где мы делали пересадку до Хойников, отменили. Ничего не оставалось, как отправиться пешком, и к восьми вечера, отмахав 50 километров до Василевичей, едва успели сесть в вагон поезда из Гомеля и рано утром следующего дня сошли в Хойниках. Мама ждала меня на крыльце. Она обняла меня и сказала: «Дитя мое, какое горе случилось – война!». Первое, что сообщил маме: о случайной встрече на вокзале в Мозыре со старшим братом Борисом. Это оказалось наше последнее свидание – Борис погиб в 1941 г.
     Наступило утро 23 июня 1941 года, прошли только сутки, но какие они были для нас, мальчишек и девчонок? За долгие годы службы в воздушно-десантных войсках приходилось совершать изнурительные походы, марш-броски в полной боевой выкладке, но тот первый 30-40 километровый марш первого дня войны, завершивший наше беззаботное детство, запомнился на всю жизнь.
     Прошла неделя, мы жили с мыслями, что война продлится неделю-другую и мы победим, ведь Красная Армия всех сильней, что будет это малой кровью и на чужой территории. Как искренне мы верили в скорую победу – были наивными детьми той эпохи. В начале июля 1941 года мы с друзьями дежурили во дворе школы как члены истребительного отряда и видели пролетавшие через Хойники немецкие самолеты.
     К концу июля настроение у всех изменилось. Втихую стали поговаривать об эвакуации. Первыми разговор на эту тему начали люди, бежавшие от немцев в 1939 году из Западной Белоруссии и поселившиеся в Хойниках. На нашей улице жил Хаим-портной, который рассказывал о поведении немецких солдат в захваченных районах. В один из последних дней августа мы, мальчишки и девчонки, человек 20, друзья по улице и школе – собрались в парке, около русской школы: Яша Гузман и Гриша Листвинский, Карл Безуевский и Шлема Карполовский, Миша Гузман и Лева Ражавский, Борис Смоленский и Миша Купчик, Меер Герчиков и братья Борис и Миша Смоленские, Ната Милявская и Паша Жилицкая, Дина Фридман и Исаак Сухаренко, сестры Беба и Фаня Левицкие, сестры Фаня и Соня Рейдеры, моя сестричка Бронечка и еще кто-то. Мы вспоминали детство и школьные годы. Просили прощения за ошибки и грубости, допущенные по отношению друг к другу. Девочки плакали, а мальчики сдерживались. Мы прощались с детством. Дали слово встретиться вновь, но на поверку далеко не все сдержали обещание – особенно, мальчишки. Через два-три года они сгорели в огне войны и остались только в памяти.
      Не все земляки смогли эвакуироваться и остались в Хойниках. Мой дедушка наотрез отказался ехать:
      – Как угодно будет Богу – так и будет. Здесь жили мои родители и их родители – здесь и кончится моя жизнь.
     Когда мы уезжали, он стоял у поворота улицы и еле-еле махал рукой. Мама рыдала навзрыд, причитая:
     – Тате, либер тате. (Папа, любимый папа).
     Я и сестричка, очень любившие дедушку, заливались слезами, махали ему рукой. Мы предчувствовали, что расстаемся навсегда.
     В первые послевоенные годы, приезжая в Хойники, я интересовался историей уничтожения евреев и записывал фамилии жертв оккупантов. В начале 1960-х годов я передал копию списка, в котором было около 100 фамилий, Владимиру Мельникову – другу детства, с которым мы вместе эвакуировались, а до призыва в армию работали в одной бригаде по изготовлению мин на Верхне-Тавдинском лесокомбинате имени В. В. Куйбышева. 5 января 1943 года нас призвали в армию, и мы стали курсантами Черкасского военно-пехотного училища в Свердловске. После тяжелого ранения и освобождения родного города Володя вернулся в Хойники и работал третьим секретарем райкома партии, а затем секретарем исполкома районного Совета.
      О зверствах фашистских солдат и их сообщников – полицейских из местных жителей, рассказывали знакомые по довоенной учебе в школе. Наши беседы носили доверительный характер:
      – Мотя, не ссылайся на меня, что я сообщил…
      Почему? Одни боялись неприятностей, а другие угрызений совести и стыда?
      Как могло случиться, что вчерашние соседи, одноклассники стали палачами, убийцами детей, женщин, стариков? Переехавшие из деревень крестьяне, соседи грабили и забирали имущество несчастных, разбирали дома. Наш дом – новый, построенный в 1937 году, разобрали до последнего колышка. В начале 60-х годов в Хойниках проходил судебный процесс по делу полицейских, в ходе которого стали известны многие горькие подробности. Среди подсудимых были Гапоненко Иван и Валюк. Процесс освещали в прессе, о нем писали даже на страницах “Известий“. Друг детства Беня Кацман вернулся в Хойники и стал известным зубным техником. Он рассказал о том, что однажды во время перерыва суда убийца Гапоненко даже поинтересовался, жив ли Мотя Милявский...
      1946 году я впервые после войны приехал в Хойники и услышал от мамы, как был зверски убит ее отец, мой дедушка Нохим, не захотевший эвакуироваться. Группа стариков: дедушка, мой родственник Левицкий Мойше, его больной внук Хаим и другие – шли в одной колоне. Впереди дедушка, которому вручили знамя. Фашисты и полицейские заставили еле шагающих старых, больных людей петь песни. Обреченных били, и вдруг дедушка начал петь и вслед за ним остальные. Они даже бодрее стали шагать. Нацисты заставили их замолчать, прекратить пение. Кто-то из местных жителей, наблюдавших шествие обреченных, сообщил немцам, что евреи поют не песню, а нараспев читают молитву «Шма Исроэль». Мои попытки узнать подробности тогда не увенчались успехом. Это казалось легендой. Намного позже в акте Чрезвычайной Государственной комиссии по Хойникам, я прочитал, что группу стариков с красным флагом водили по улицам поселка, а потом под пытками вывели на “Пальмиру“ и расстреляли“. Нет, это уже не легенда, а жестокая правда. Но почему в документе Комиссии не сказано о том, что “группа стариков“ – это были евреи, и только евреи? Почему не сказано о том, что они пели? Не знали? Невозможно!
     По свидетельству комиссии, около 200 человек были загнаны в помещение магазина: “…их с маленькими детьми от 1 года и выше, заперли в магазине, продержали трое суток без пищи воды и на четвертый день расстреляли…” „…Женщины и маленькие дети были отправлены в парк и расстреляны вблизи канавы из пулеметов. Молодых девушек отправили во двор полиции, где, прежде чем расстрелять, на них были спущены три бешеные собаки, а потом их около сарая пристреливали“.
     Девочка Геня Лабовская – одна, оставшаяся в живых из этой группы. Она рассказала о пытках и издевательствах фашистов и полицейских. Полицейский из Хойников Адам Гарнич бил их железной цепью. Но этого было для него недостаточно. Он набил в подошвы сапог гвозди и ходил по живым телам.
     Геня Лабовская прожила недолго. После войны она переехала в Днепропетровск. Однажды, во время просмотра фильма на военную тематику, где демонстрировали кадры издевательств фашистов над людьми, она умерла прямо в кинозале – не выдержало сердце.
     С началом войны все евреи призывного возраста были мобилизованы в ряды Красной Армии. Ражавский Григорий стал майором артиллерии, Борис Вольфсон – капитаном, инструктором политотдела дивизии, Верховский Шлема – капитаном, Герчиков Меер, Бейлисон Абрам, Дубовский Яник – лейтенантами ... Более 20 офицеров и 100 рядовых погибли в боях с фашизмом.
     В боях за Кенигсберг отличился капитан Владимир Шпитальник. Хорошо помню эту семью. Их отец – Марк Шпитальник – многие годы работал председателем колхоза “Труд“. Поля колхоза начинались сразу за футбольным полем большого парка. Соня, младшая дочь Марка и сестра Владимира, дружила с моей сестрой Броней. Владимир закончил 7 классов еврейской школы. 8 апреля 1945 года Владимир вместе с подполковником П. Г. Яновским и капитаном А. Е. Федорком отправились парламентерами, имея на руках подписанный самим командующим Третьим Белорусским фронтом маршалом А. М. Василевским ультиматум, и вручили его коменданту крепости Кенигсберг генералу Отто фон Ляшу. Капитуляция была принята. За это Гитлер заочно приговорил генерала Ляша к смертной казни. Все три парламентера были награждены.
     В сентябре 1941 года ерами, имея на руках подписанный самим командующим Третьим Белорусским фронтом маршалом А. М. Василевским ультиматум, и вручили его коменданту крепости Кенигсберг генералу Отто фон Ляшу. Капитуляция была принята.я проводил в армию троюродного брата Мотю Каралинского, которого направили в Смоленское артиллерийское училище, дислоцировавшееся в городе Ирбит Свердловской области. После шестимесячной учебы Мотя в звании лейтенанта командовал батареей 120-мм орудий, встретил Победу командиром дивизиона в звании майора, был награжден орденами Александра Невского, Красного Знамени, двумя орденами Отечественной войны и тремя Красной Звезды. В 1975 году он уволился в запас в звании полковника, командующим артиллерией дивизии. Живет сейчас в Израиле в городе Ашдод.[Матвей Милявский с женой Евгенией. 2001 г., Тверия]
      Я отслужил в воздушно-десантных войсках Советской Армии 15 лет и демобилизовался в 1956 году в чине майора.
      По неполным данным, в боях с врагом погибли более 120 евреев из Хойников.
      Многие евреи, эвакуированные в 1941 году, вернулись в Хойники, но еще долго почтальоны приносили в их дома казенные письма со скорбной вестью о гибели родных и близких. В 1948 году я был свидетелем, как прошел слух о том, что Герчиков получил извещение о том, что его сын Меер пропал без вести. Меер был моим другом, и я пошел к его отцу, где уже собрались многие. Люди не плакали, но их молчание было страшнее громкого рыдания. Мрачные лица, глубокие вздохи, идущие от глубины души.
      Жизнь в Хойниках медленно входила в свою колею. Как и в довоенное время, евреи работали сапожниками, портными, парикмахерами, в райпотребсоюзе, в системе торговли и службе быта и других местах.
      В Хойниках собирался миньян, который посещали евреи старшего возраста, и среди них – мой отец.
      В апреле 1986 года случилась страшная трагедия Чернобыля. Через несколько дней я позвонил сестре в Хойники. Она сказала, что дела плохи и всем желающим разрешили беспрепятственный отъезд. В июле 1989 года мои сестры Аня и Бронечка и я договорились встретиться в Минске у третьей сестры Мани. Когда мы с женой зашли в квартиру сестры, Бронечка вышла к нам навстречу. Мы не узнали ее <…>. Перед нами стояла совершенно другая женщина, через два месяца я похоронил сестру в Хойниках. Она была старше только на год и 7 месяцев, мы очень дружили. С ней прошли самые лучшие годы детства.
      Уже в тот приезд, в Хойниках не было многих школьных друзей, оставшихся в живых после войны. Через два года вновь посетил родное гнездо, чтобы поправить и привести в порядок могилки родителей и сестрички. В Минске умерла сестра Маня. В 1991 году сестра Аня репатриировалась в Израиль. Она жила в Араде, но в октябре 1993 года умерла. Из всей большой и дружной семьи остался я один. В это время сын с семьей уехал в Израиль, и настала моя очередь. В октябре 1994 г. вместе с племянницей Любой приехали поклониться родным и дорогим местам.
     Огромные, черные тучи низко висели над Хойниками, казалось, что вот-вот хлынет сильный дождь. После обеда я решил в последний раз пройти те 4-5 километров от станции до центра бывшего местечка, которые мы, мальчишки и девчонки, прошли утром 23 июня 1941 г.
      На душе было горько. При виде родного, любимого городка болело сердце. Покосившиеся домишки с разбитыми или заколоченными окнами. Редкие прохожие и ни одного знакомого. Я медленно шагал по темному городку и вспоминал далекое прошлое. Вечером мы зашли в дом одного из детей довоенной многодетной семьи Бегельсон, и я узнал, что в Хойниках остались только три или четыре еврейские семьи.
       Нет больше моего штетеле Хойники, но память о нем останется до последнего дыхания. Эту память я хочу передать детям и внукам…

    Автор выражает благодарность доктору исторических наук Леониду Смиловицкому из Тель-Авивского университета за оказанную помощь в работе над настоящим очерком и подготовке его к печати.